| ОСЕНЬ | AUTUMN | |
|
Внутри меня осенняя пора. Внутри меня прозрачно прохладно, и мне печально и, но не безотрадно, и полон я смиренья и добра. А если я бушую иногда. то это я бушую, облетая, и мысль приходит, грустная, простая, что бушевать -- не главная нужда. А главная нужда -- чтоб удалось себя и мир борьбы и потрясений увидеть в обнаженности осенней, когда и ты и мир видны насквозь. Прозренья -- это дети тишины. Не страшно, если шумно не бушуем. Спокойно сбросить все, что было шумом, во имя новых листьев мы должны. Случилось что-то, видимо, со мной, и лишь на тишину я полагаюсь, где листья, друг на друга налагаясь, неслышимо становятся землей. И видишь все, как с некой высоты, когда сумеешь к сроку листья сбросить, когда бесстрастно внутренняя осень кладет на лоб воздушные персты. | It's autumn time inside me, as I feel. It's cool and lucid, and I see quite clearly, although I'm sad, I am not despaired, really, and I am filled with patience and good will. And if , at times, I do get wild indeed, I do it when I fade and leave my foliage, and then I come to sad and simple knowledge that rage and rampage isn't what we need. But what we really need is just a chance to see the raging world and our own selves in all the bareness of autumn spells, when we can see all through, at once. Enlightenment is the child of peace and calm. So never mind if we don't rage and riot. We'd better shuffle off all wrangles and keep quiet in order that we see new foliage come. Something has happened to me, for I trust and I rely exclusively on silence where leaves pile on the ground, tired of violence, and turn, inaudibly, to earth and dust. Then you see all, like from a mountain bed, when you can drop your foliage duly, and when your inner autumn gently, coolly, will put its airy palpi on your head. | |
|
Наверно, с течением дней я стану еще одней. Наверно, с течением лет пойму, что меня уже нет. Наверно с теченьем веков, забудут, кто был я таков. Но лишь бы с течением ней не жить бы стыдней и стыдней. Но лишь бы с течением лет двуликим не стать, как валет. И лишь бы с теченьем веков не знать на могиле плевков. | With days, I suppose, I may be lonelier than I am today. With years I may get to know that I don't exist any more. With ages one may, I suppose, forget who I really was. If only with days I would not feel shame for my fated lot. If only with years, cursed or praised, I wouldn't be double faced. If only with ages people wouldn't cover my grave with spittle. | |
| ЛЕД | THE ICE | |
|
Я тебя различаю с трудом. Что вокруг натворила вода! Мы стоим разделенные льдом, Мы по разные стороны льда. Похудели дома и леса. Клен качается бледный, худой. Севши на воду, голоса тихо движутся вместе с водой. Льдины стонут и тонут в борьбе, и, как льдинка вдали, ты тонка, и обломок тропинки к тебе по теченью уносит река. |
I can hardly discern you. My eyes! I'm amazed at what water can cause! We're on opposite sides of the ice separated by drifting floes. Trees and houses are thin and light. Swaying maples are pale and slim. Voices, landing on water, slide down the river along with the stream. Blocks of ice moan and sink breaking way, thin as ice you appear to be, and the river is dragging away bits of path between you and me. | |
ВОЛЧИЙ СУД | THE WOLVES' TRIAL | |
|
Однажды три волка по правилам волчьего толка на общем собранье судили четвертого волка за то, что задрал он, мальчишка, без их позволенья и к ним приволок, увязая в сугробах, оленя. Олень был бы сладок, но их самолюбье задело, что кто-то из стаи один совершил это дело. Для стаи, где зависть -- как будто бы шерсть на загривках густая, всегда оскорбленье -- победа без помощи стаи. У главного волка, матерого хама, пахана, угрюмая злоба морщинами лоб пропахала. Забыв, что олень был для стаи нежданный подарок, он вдруг возмутился, ханжа, климактерик, подагрик. Талантливый хищник, удачи чужой он не вынес. Взрычал прокурорски, играя в святую невинность. Волчишка второй -- трусоватый холодненький Яго старался всегда показать, что он волк-дворянин -- не дворняга С надменным лицом шелудивого аристократа он скорбно взирал на заблудшего младшего брата Но по носу было, такому нюхучему, ясно, что как ни брезглив он, а хочется, хочется мяса. А третий волчишка потупился, ежился зябко: не волк, а теленок, безвольный антабусник, тряпка. Боялся он первого волка, второго он тоже боялся. Четвертого волка обидеть боялся, и мялся, и мялся. и мир сохранить бы хотелось, и косточку тоже, и дорого товарищ, а все-таки стая дороже. Пахан прорычал: "Этот волк -- не из волчьего теста. Он делал карьеру, предателям в стае не место" Его паханята боялись дойти до рычанья, и грустно кивнули они в благородном молчанье. А волк-подсудимый, не веря себе, растерялся. хотел он завыть: "Дураки! Я для вас же старался!" Забыл он, что в стае над чувствами только смеются. Подарки волкам неотмщенными не остаются. С волками ты жил, выл по-волчьи, теперь не взыщи ты! На волчьем суде никогда не бывает защиты. Побрел он по снегу огням отдаленным навстречу, совсем одинок и по-волчьи и по-человечьи. Где был тот олень, там земля чуть дымилась, пустая: добычу стянула уже конкурирующая стая. И волк усмехнулся над судьями: "Так им и надо. Что стая волков? Лишь презренное темное стадо. Как все это тупо, как все это мерзко и глупо: паханство и рабство, и все эти группочки, группы. Они похваляются тем, что свобода их -- льгота, но в стае любой есть всегда полицейское что-то". Волк шел на огни, где дымы над домами кружили: "Свои -- загрызут. Пусть уж лучше пристрелят чужие". * Довольно про волков, песцов и лебедят. Вот лист. Пускай читателя глядят: лист окровавлен, как на фронте снег. На нем лежит и стонет человек. |
One day in accordance with set regulation three wolves tried a forth one at their convention. They blamed him for killing a deer, violating tradition and carrying it to them through snow storms, without permission. The deer was good, but thy found his action insulting: how dared he do it alone without consulting?! To wolves in the woods where greed is a natural instinct a conquest without the help of a pack is an insult. The boss of the wolves, the inveterate boor, the mugger, he had all his forehead ploughed up with the wrinkles of anger. Forgetting the deer, which came as a present from heaven, he was outraged, the old cripple, the ignorant layman. The talented beast couldn't bear the fortunate instance, in an imperious manner he roared with an air of innocence. The second one, cool as Iago, a cowardly being, had always been trying to pose as a noble by breeding. A beggarly aristocrat, with an arrogant look of "His Highness", he looked at his junior brother, a sinner, with sadness. But judging by how he was turning his nose it was clear that though he was squeamish he did want some meat of the deer. The third little wolf dropped his eyes looking sickly and fevered, as meek as a lamb, spineless creature, with fear he shivered. He feared the wolves, both the first and second one equally; he feared the forth one as well, and was wavering meekly. He wanted a bone and the name of a real peace-setter, his mate was all right but the pack he belonged to was better. "He's not one of us -- roared the boss -- he's a real go-getter. We'll turn him away, -- there's no room in the pack for a traitor". His helpers, refraining from snarling, kept silent with dignity, they nodded approval in silence, assuming nobility. Bewildered, the wolf at the bar was about to howl, "I did it for you, stupid fools" -- was all he could growl. He must have forgotten that wolves only laughed at emotions, and bringing a gift was a crime, so one had to be cautious. You lived with the wolves and you did as they did, so do not bear grudges. There's no such a thing as defence when the wolves are the judges. He plodded on snow to the shimmering lights in the distance, as lone as a wolf, or a human, can be in the wilderness. The deer was gone, and the site was now fuming, deserted; the prey had been looted by rivals which they had invaded. "Those judges, it does serve them right, -- said the wolf with a sneer. For what is a pack? Herd of cattle, benighted and drear. Those masters and slaves, little groupies and groups, -- all is vanity, or should I say, it's stupidity, madness, insanity. They boasted that freedom was their advantage and mercy, but life in a pack always tends to be somewhat oppressive". The wolf, on his way to the lights and the chimneys, his journey proceeded: "I'd better be shot by a hunter than bitten to death by my kindred". * I'd better stop this talk about wolves and geese. I've got a sheet of paper, look at this: The paper is in blood like snow on battle-plain, a man is lying on it racked with pain. | |
Как-то стыдно изящной словесности, отрешенности на челе. Как-то стыдно натужной небесности, если люди живут на земле. Как-то хочется слова непраздного, чтоб давалось оно нелегко. Все к Некрасову тянет, к Некрасову, ну, а он глубоко-глубоко... Как-то стыдно сплошной заслезненности, Сострадательства с нимбом борца. Как-то стыдно одной заземленности, если все-таки есть небеса. Как-то хочется слова нескушного, чтоб лилось оно звонко, легко, и все к Пушкину тянет, все к Пушкину, ну, а он высоко-высоко... ОДИНОЧЕСТВО Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты и так их ожидания длинны! Как стыдно - в нервной замкнутой войне с насмешливостью парочек в фойе жевать, краснея, в уголке пирожное, как будто что-то в этом есть порочное... Мы, одиночества стесняясь, от тоски бросаемся в какие-то компании, и дружб никчемных обязательства кабальные преследуют до гробовой доски. Компании нелепо образуются - в одних все пьют да пьют, не образумятся. В других все заняты лишь тряпками и девками, а в третьих - вроде спорами идейными, но приглядишься - те же в них черты... Разнообразные формы суеты! То та, то эта шумная компания... Из скольких я успел удрать - не счесть! Уже как будто в новом был капкане я, но вырвался, на нем оставив шерсть. Я вырвался! Ты спереди, пустынная свобода... А на черта ты нужна! Ты милая, но ты же и постылая, как нелюбимая и верная жена. А ты, любимая? Как поживаешь ты? Избавилась ли ты от суеты; И чьи сейчас глаза твои раскосые и плечи твои белые роскошные? Ты думаешь, что я, наверно, мщу, что я сейчас в такси куда-то мчу, но если я и мчу, то где мне высадиться? Ведь все равно мне от тебя не высвободиться! Со мною женщины в себя уходят, чувствуя, что мне они сейчас такие чуждые. На их коленях головой лежу, но я не им - тебе принадлежу... А вот недавно был я у одной в невзрачном домике на улице Сенной. Пальто повесил я на жалкие рога. Под однобокой елкой с лампочками тускленькими, посвечивая беленькими туфельками, сидела женщина, как девочка, строга. Мне было так легко разрешено приехать, что я был самоуверен и слишком упоенно современен - я не цветы привез ей, а вино. Но оказалось все - куда сложней... Она молчала, и совсем сиротски две капельки прозрачных - две сережки мерцали в мочках розовых у ней. И, как больная, глядя так невнятно И, поднявши тело детское свое, сказала глухо: "Уходи... Не надо... Я вижу - ты не мой, а ты - ее..." Меня любила девочка одна с повадками мальчишескими дикими, с летящей челкой и глазами-льдинками, от страха и от нежности бледна. В Крыму мы были. Ночью шла гроза, и девочка под молниею магнийной шептала мне: "Мой маленький! Мой маленький!" - ладонью закрывая мне глаза. Вокруг все было жутко и торжественно, и гром, и моря стон глухонемой, и вдруг она, полна прозренья женского, мне закричала: "Ты не мой! Не мой!" Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно, и одиночество - всех верностей верней. Пусть на губах моих не тает вечно прощальный снег от варежки твоей. Спасибо женщинам, прекрасным и неверным, за то, что это было все мгновенным, за то, что их "прощай!" - не "до свиданья!", за то, что, в лживости так царственно горды, даруют нам блаженные страданья и одиночества прекрасные плоды.
Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не замечая этот страшный час. Уходят матери от нас не сразу, нет — нам это только кажется, что сразу. Они уходят медленно и странно шагами маленькими по ступеням лет. Вдруг спохватившись нервно в кой-то год , им отмечаем шумно дни рожденья, но это запоздалое раденье ни их, ни наши души не спасет. Все удаляются они, все удаляются. К ним тянемся, очнувшись ото сна, но руки вдруг о воздух ударяются — в нем выросла стеклянная стена! Мы опоздали. Пробил страшный час. Глядим мы со слезами потаенными, как тихими суровыми колоннами уходят наши матери от нас... |