Уже с момента зарождения судебной токсикологии исследователи ядов чувствовали
неумолимость закона, который преследовал и будет еще сто лет преследовать
развитие судебной медицины. Они уже поняли, что каждый шаг вперед хотя и
приносит успех, но в то же время ставит перед учеными новые проблемы. Ведь пока
они раскрывали тайны одной группы ядов, их собственный учитель, естествознание,
обнаруживал все новые яды или даже создавал их.
Еще Орфила, изучая главным образом металлические и минеральные яды, обратил
внимание на некоторые растительные яды, известные человеку уже много веков. В то
время как борьба за раскрытие тайн мышьяка и параллельно раскрытие тайн антимона
(сурьмы), свинца, ртути, фосфора, серы и многих других металло-минералогических
ядов увенчалась успехом, маленькая группа известных растительных ядов
превратилась в необъятный таинственный мир.
Начало изучению этих ядов положил немецкий аптекарь Зертюрнер, когда в 1803
году он выделил из опиума морфий. В последующие годы естествоиспытатели и
фармацевты выделяли прежде всего из экзотических растений все большее и большее
число ядов. Так как все эти яды имели общие черты, то есть были щелочеподобны,
они и получили название "алкалоиды". Все растительные алкалоиды действуют на
нервную систему человека и животных. В малых дозах они действуют как лекарство,
а в значительных дозах — как смертельный яд. В 1818 году Каванту и Пелётье
выделили из рвотного ореха смертельный яд — стрихнин. В 1820 году Десоссе нашел
в хинном дереве хинин, а Рунге — кофеин в кофе. В 1826 году Гизеке открыл кониин
в кониуме (болиголове). Поссель и Райман в 1828 году выделили из табака никотин.
В 1831 году Майн получил из красавки атропин. Приблизительно две тысячи
различных растительных алкалоидов — от кокаина, гиосциамина, гиосцина и
колхицина до аконитина — ожидали своих первооткрывателей. Прошло некоторое
время, и первые алкалоиды покинули маленькие лаборатории ученых и нашли путь к
врачам, химикам, аптекарям и, наконец, попали в руки более широкому кругу людей.
Само собой получилось так, что в первое время не только их целебными, но и
ядовитыми качествами воспользовались врачи. Вскоре эти яды попали и в преступные
руки, следствием чего явилось все увеличивающееся число убийств, совершенных при
их помощи. С каждым убийством и самоубийством становилось яснее и яснее, что
растительные яды приводят к смерти, не оставляя в своей жертве следов, так как
их невозможно обнаружить, подобно мышьяку и другим металло-минералогическим
ядам.
15 ноября 1823 года перед судом присяжных выступал генеральный прокурор
Франции де Брое. Это была его обвинительная речь против молодого парижского
доктора Эдмэ Кастэна, сидевшего на скамье подсудимых с самоуверенным видом и
обвинявшегося в убийстве при помощи морфия двух своих друзей.
"Если, — воскликнул де Брое возмущенно, — закон считает невозможным доказать
наличие смертельного яда в деле об умышленном отравлении, то следовало бы ввести
новый параграф в уголовный закон! Этот параграф должен быть сформулирован так:
"Так как растительные яды не оставляют следов, то убийство при их помощи не
подлежит наказанию..." Нам следовало бы на будущее предупредить убийц: вы,
убийцы, не пользуйтесь мышьяком и другими металлическими ядами. Они оставляют
следы. Используйте растительные яды! Травите своих отцов, травите своих матерей,
травите всех своих родственников, и наследство будет вашим. Ничего не бойтесь!
Вам не придется за это нести кару. Нет никакого состава преступления, потому что
его невозможно установить..." И взволнованно де Брое продолжал: "Никто не будет
застрахован от отравления, если такое жуткое убийство при помощи растительного
яда останется безнаказанным..."
С 10 по 14 ноября 1823 года выступило много врачей в качестве экспертов
обвинения в процессе по делу доктора Эдмэ Кастэна. Среди них были знаменитости
парижской медицины, такие, как профессор Мажандье и профессор Леанек, вошедший в
историю медицины как изобретатель стетоскопа. Все они занимались вопросом, убил
ли доктор Эдмэ Кастэн своих друзей, братьев Ипполита и Огюста Балле, прописывая
им большие дозы нового лекарства морфина, ради овладения их состоянием?
Было доказано, что Ипполит скончался на своей парижской квартире на руках
Кастэна 5 октября 1822 года, будучи совершенно здоровым человеком. Установлено,
что погрязший в долгах Кастэн 14 октября вдруг расплатился со всеми долгами,
одолжил своей матери 30 000 франков и на 10 000 франков приобрел акций.
Было доказано, что брат Ипполита, Огюст, скончался тоже на руках у Кастэна в
гостинице "Тэт нуар" в Сен-Клу 2 июня 1823 года после неожиданно начавшейся
рвоты, парализующей слабости, с едва прослушиваемым пульсом и странно суженными
зрачками.
Все попытки парижских врачей и химиков, таких, как Шосье Пельтан, Лермье,
Сегал, Мажандье, Вокелин и Барруэль, обнаружить морфий в содержимом желудка
Огюста Балле, не дали положительных результатов. Представленный ими 15 июля 1823
года доклад был доказательством их полной неспособности обнаружить растительный
алкалоид. Путем выпаривания, фильтрования, насыщения магнезией, при помощи
спиртового раствора они пытались получить экстракт содержимого желудка, который
пробовали языком, пытаясь на вкус установить горький яд. Горечь морфия казалась
им лучшим критерием доказательства. Для сравнения вкуса они изготовили раствор
морфия, воды и спирта. Горечь им установить так и не удалось, о чем они и
доложили 15 июля.
Генеральный прокурор де Брое смирился с тем, что химическое доказательство
морфия невозможно. Но когда начался суд над Кастэном, он надеялся, что
медицинские эксперты по крайней мере сообщат о том, как морфий действует на
человека, какая его доза является смертельной, какие симптомы характерны для
отравления морфием и не совпадают ли они с симптомами предсмертной болезни
Огюста Балле. Кроме вышеназванных врачей и химиков, он пригласил поэтому в
качестве экспертов также докторов и профессоров Леанека, Пигаша, Мишеля, Пети и
Бальзака — воистину весь цвет медицины Парижа! Но их появление перед судом
привело только к тому, что все воочию убедились во всеобщей беспомощности перед
феноменом растительных алкалоидов.
В будущем будет установлено, что, несмотря на индивидуальные особенности, 1
гран морфия смертелен для человека. Смерть при отравлении морфием обычно
наступает, как и у Огюста Балле, при рвоте, слабости, тяжести в мышцах, потере
сознания, параличе центральной нервной системы, иногда сопровождаемой сильными
судорогами. Верным признаком отравления морфием будет считаться определенное
сужение зрачков.
Но на судебном процессе по обвинению Кастэна профессор Леанек заявил, что
некоторые люди переносят 100 гран морфия, в то время как другие умирают от 10
гран. Сегал считал 8 гран смертельной дозой. Пигаш указывал на сужение зрачков,
как на признак отравления. Его поддерживал Мажандье. Шосье и его сторонники,
напротив, утверждали, что отравление морфием вызывает расширение зрачков. Когда
же де Брое обратил его внимание на то, что Пигаш и Мажандье придерживаются
другого мнения, Шосье небрежно ответил: "Может быть, но у меня больше опыта. Я
не интересуюсь, что говорят мои коллеги, я руководствуюсь своими знаниями".
Этот жалкий двухдневный спектакль заблуждений, неведения и беспомощности
вселял все больше надежд в Кастэна и его защиту. Не удивительно, что прокурор де
Брое страстно заклинал присяжных не поддаваться влиянию противоречивых заявлений
врачей и химиков. "Подумайте о довлеющей тяжести другого обвинительного
материала и не вдохновляйте своим оправдательным приговором других убийц
последовать примеру Кастэна".
Де Брое победил. Вечером 17 ноября 1823 года Эдмэ Кастэн был признан
присяжными виновным в убийстве Огюста Балле.
Но смертный приговор Кастэну не помешал тому, что беспомощность врачей и
химиков перед растительными ядами, продемонстрированная при разборе этого дела,
стала известна сначала в Париже, затем во всей Франции, а вскоре и во всей
Европе. Не известно число жертв растительных ядов, погибших или по неопытности
врачей, или от рук убийц, более ловко, чем Кастэн, скрывших следы своих
преступлений.
Правда, к 1850 году токсикологам удалось найти несколько химических
реактивов, при помощи которых можно было доказать наличие алкалоидов, если они
были в чистом виде или в относительно чистых растворах. Дубильная кислота,
сулема и другие реактивы образовывали в подобных растворах осадок или вызывали
помутнение. Путем большого количества опытов были обнаружены некоторые реактивы,
вызывавшие при наличии определенных алкалоидов характерные изменения в цвете.
Стоило, например, добавить к раствору морфия несколько капель азотной кислоты,
как он принимал красноватый оттенок. Но кто, где и когда в сомнительных случаях
смерти сталкивался с чистыми субстанциями (веществами) примененного
растительного яда? Где и когда удавалось еще застать яд в напитках или подобных
растворах? Почти всегда растительные алкалоиды спрятаны глубоко в теле трупа, в
его органах, впитавшись в "животную материю", как любил говорить Орфила. И
каждый раз приходилось убеждаться в невозможности выделить растительные яды из
этой материи, как это удавалось сделать при отравлении мышьяком и другими
металлическими или минеральными ядами. С разрушением "животной материи"
разрушались и алкалоиды.
В 1847 году, после бесчисленных экспериментов над животными, отравленными
растительными алкалоидами, Орфила жаловался, что, видимо, никогда не удастся
разгадать тайны причин смерти жертв растительных ядов. Он не знал, что лишь три
года отделяют его и его современников от открытия, которое революционизирует
токсикологию больше, чем аппарат Марша, и тем самым войдет в историю.